Пастернак Борис

Борис Леонидович провел в этом имении очень важный для молодого литератора период творческого становления, и время пребывания было выбрано не случайно: май − сентябрь в алексинских окрестностях необычайно хороши. Было это в 1914 году по приглашению Ю.К.Балтрушайтиса, литературного руководителя Камерного театра, Он пригласил 24-летнего Бориса, недавно окончившего Московский университет, в качестве домашнего учителя своего сына − 11-летнего Юргиса, а также предложил сделать перевод стихотворной комедии классика немецкого романтизма Генриха Клейста «Разбитый кувшин». Этим предложением русская литература и алексинское краеведение обязаны бесценными сведения о Петровском имении начала века, о событиях весны − лета 1914 года, ставшего переломным для судеб России.
В очерке «Люди и положения» Пастернак пишет: «Жарким летом 1914 года, с засухой и полным затмением солнца, я жил на даче у Балтрушайтисов в большом имении на Оке, близ города Алексина…» Уже одно только упоминание о полном затмении, не говоря о художественном его описании, стоит, чтобы прочитать очерк. Кстати, несмотря на оперативно сделанный , всего за четыре недели перевод, пьеса не была поставлена: помешали Первая мировая война и связанные с нею антигерманские настроения.
Описание первых впечатлений от приезда в Петровское мы встречаем в «Охранной грамоте»: «Ещё цвела сирень. Выбежав далеко на дорогу, она только что без музыки и хлеба-соли устраивала живую встречу на широком въезде в именье….» Или в «Повести»: «…против насыпи, далеко за поймами, на чуть вздрагивающем пригорке плыла и как бы покоилась большая кудрявая усадьба… ограда парка, помятая неровностями косогора, на который она как бы целиком положена, как снятое с шеи ожерелье».
О жизни Бориса Пастернака в Петровском, о его душевном состоянии и работе над переводом комедии Клейста «Разбитый кувшин» самое лучшее представление дают нам письма поэта к родителям. Май 1914 года. Петровское:
«Вот уже третий день, как я здесь… Господи, что может быть тревожнее этой зелёной неги и её таинственности. Нет, − природа − для отшельников, и надо обладать всеми условиями такого одиночества, чтобы продумать до конца хотя бы одну единственную мысль, вызываемую природою. Я ещё с Жоржиком не занимаюсь. Он презанятный мальчик, импровизирует целые комические сцены … Но не думайте, чтобы мне слишком сладко было. Пока ещё я − гостем у Балтрушайтисов, послезавтра начну заниматься с Жоржиком, они прекраснейшие люди, ничем не стесняются и никого не стесняют. Но Клейст труден чертовски, и эта работа лишена всякой художественной прелести, комедия несколько однообразна, совершенно лишена достоинств лирических (красоты стиха), её соль − в… просторечии; коренной народный, непривычный немецкий говор. Как первая работа, она вряд ли удастся мне, хотя посмотрим. Мне надо заработать денег на осень − вот и всё. Мой адрес. Ст. Средняя, Сызрано-Вяземск. ж.д. имение Бер, дача Балтрушайтис». Май 1914 года. Петровское:
«…Здесь гадюк − пропасть. Нельзя гулять без палок. На днях зашёл в чащу, что-то из-под ног скользнуло и зашуршало. Жоржик видел её, заголосил не своим голосом, взобрался на дерево, я внизу, с палкой, на часах. Не хотел слезать, я за ним полез, на руках вынес. К концу прогулки другую видел уже собственными глазами, у дорожки в кустах, большая, пёстрая, с зигзагами, узенькая головка, глаза сощурены и как-то с зачесом, назад смотрят, потекла извиваясь. Кустами да в дупло, там её гнездо, верно. Кабы ни кусты, помолотил бы её, да тут не повернуться, а года два назад Беклемишева такая укусила здесь, он две недели в жару пролежал, доктора спасли …».
Вот как описывает Пастернак полное солнечное затмение 6 августа 1914 года в «Охранной грамоте»: «Как-то в августе в полдень ножи и тарелки на террасе позеленели, на цветник пали сумерки, притихли птицы. Небо, как шапку-невидимку, стало сдирать с себя светлую сетчатую ночь, обманно на него наброшенную. Вымерший парк зловеще закосился ввысь, на унизительную загадку, превращавшее во что-то заштатное землю, громкую славу которой он так горделиво пил всеми корнями. На дорожку выкатился ёж. На ней египетским иероглифом, как сложенная узлом верёвка, валялась дохлая гадюка. Он шевельнул её и вдруг бросил и замер. И снова сломал и осыпал сухую охапку игл и высунул и спрятал свиную морду. Всё время, что длилось затменье, то сапожком, то шишкой собирался клубок колючей подозрительности, пока предвестье возрождающейся несомненности не погнало его назад в нору».
Но не только работа и прогулки занимали дачников. В жизни гостей усадьбы находилось немало места дружеским шалостям, вот как писатель пересказывал один эпизод друзьям в 1918 году: «Летом, в имении Балтрушайтиса, − это было в четырнадцатом году, − мы спрятались с Юргисом в кустах под окном Вячеслава (сын Балтрушайтиса, мой ученик, был тоже с нами) и стали кричать по-совиному − как долго мы это репетировали! − а потом как ни в чём не бывало зашли к Вячеславу (речь идет об известном поэте Вячеславе Иванове). «Вы слышали, как кричат совы? − спросил он нас с торжественной грустью. − Так они всегда кричат перед войной». Я прыснул, и он скорей всего догадался о нашей проделке, хотя себя и не выдал − из самоуважения. И вдруг оказалось, что прав Вячеслав Иванов: грянула война. Как это странно! И страшно, конечно…» (Вильмонт Н. о Борисе Пастернаке. Воспоминания и мысли. М, 1989. − С. 53−54).
Начало войны явилось самым значимым событием 1914 года. Примерно за месяц до этого Пастернак «…ездил в Москву на комиссию, призываться, и получил белый билет, чистую отставку, по укорочению сломанной в детстве ноги, с чем и вернулся на Оку к Балтрушайтисам» («Люди и положения»). Предшествовавшие этому решению раздумья и мучительные сомнения отразились в письме к родителям: «Я не хотел всё время вам правду написать о той моральной истерзанности, в которой я пребываю эти дни здесь в зависимости от происходящих событий… Если долг семьянина способен быть преградой такому решению, то у меня является теперь такой долг. Смешно в это время, когда самому почти что зубы на полку положить придётся, мечтать о поддержке кого-нибудь. А между тем я мечтаю об этом. И ту крайность душевного напряжения, с какою понятно был связан мой (отнюдь не героический, а просто освобождающий меня от отвратительного нравственного презрения к себе) план, это напряжение я приложу к тому, чтобы во что бы то ни стало как-нибудь помочь вам… Но всё становится для меня чепухой в сравнении со святыней дома, с тайной личного роста и тех, которые тебя взращивали, а тем самым взращивали и эту тайну, наконец, в сравнении с высоким смыслом первенства и старшинства в семье» (письмо от 21 августа 1914, из Петровского).
Интерес представляет описанную Пастернаком остановку в Петровском на ночлег многочисленной гренадёрской воинской части, направлявшейся вверх по Оке: «…По Оке долго в пелене тумана, стлавшегося по речным камышам, плыла и приближалась снизу какая-то полковая музыка, польки и марши. Потом из-за мыса выплыл небольшой буксирный пароходик с тремя баржами. Наверное, с парохода увидали имение на горе и решили причалить. Пароход повернул через реку наперерез и подвел баржи к нашему берегу. На них оказались солдаты, многочисленная гренадерская воинская часть. Они высадились и развели костры под горою. Офицеров пригласили ужинать и ночевать. Утром они отвалили. Это была одна из частностей заблаговременно проводившейся мобилизации. Началась война» («Люди и положения»).
Однако основным впечатлением начала войны для писателя стали тянущиеся на запад бесконечные воинские эшелоны. Пронзительна и незабываема картина встречи двух поездов на полустанке Средняя Сызрано-Вяземской железной дороги, в трёх верстах от Петровской усадьбы − «воинского, с кавалерийским эскадроном» и пассажирского, которым уезжали «местные из волости на сбор»: «Когда объявили войну, заненастилось, пошли дожди, полились первые бабьи слёзы. Война была ещё нова и в тряс страшна этой новостью. С ней не знали, как быть, и в неё вступали как в студёную воду.
Пассажирские поезда, в которых уезжали местные из волости на сбор, отходили по старому расписанью. Поезд трогался, и ему вдогонку, колотясь головой о рельсы, раскатывалась волна непохожего на плач, неестественно нежного и горького, как рябина, кукованья. Пожилую, не по-летнему укутанную женщину подхватывали на руки. Родня снаряженного с односложными уговорами отводила её под станционные своды…»
1914 год стал переломным для судеб России, для русской усадебной культуры. А сейчас, в начале нового тысячелетия, оглядываясь на свою историю, мы ощущаем духовное родство с теми, кто творил её. Стоит над Окой старый дом − разрушенная усадьба, всё так же «горит в лощинах мусорно-золотой орешник», дуют осенние ветры. И через этот красивый уголок родного города мы, алексинцы, связаны с великой русской литературой.

Публикации, использованные при подготовке статьи:
Борис Пастернак: Начало пути. Письма к родителям (1907—1920). Вступительная заметка, публикация и комментарии Е. В. Пастернак и Е. Б. Пастернака // журнал «Знамя», 1998, №4
Пастернак Е.Б. Борис Пастернак (материалы для биографии). − М: Советский писатель, 1989
Борис Пастернак в Петровском на Оке. 1914 год (библиографический указатель литературы). Тула: «Тульский полиграфист», − 2004.
Липницкая Т.Ф. «Виды поистине изумительные» (Борис Пастернак о Петровском. К 110-летию со дня рождения поэта) // газета «Алексинские вести» от 18 апреля 2000 г.
Лобготт Пипзам. Петровское и его обитатели (в воспоминаниях, анекдотах, мистификациях, стихах и картинках): http://lobgott.livejournal.com/13180.html